Top.Mail.Ru
КУПИТЬ билеты
А. Прикотенко: «А чернявенький с лица не похож на лгуна»
Пресса «Слуга двух господ» Карло Гольдони
Автор: Юлия Садовникова// Театральный Петербург. №6 (65). 2004 г.   
Действующие лица и исполнители: Андрей Прикотенко из нового поколения питерской режиссуры. В Москве с молодежью проблем нет, а у нас он чуть ли не одиночка. Его первый спектакль в Петербурге — «Эдип-царь» — до сих пор одна из самых шумных творческих акций. И не последняя.

 

Время действия: 19, 20 и 27 марта на сцене Театра на Литейном состоится премьера спектакля «Слуга двух господ» Карло Гольдони в постановке Андрея Прикотенко. Жанр: Комедия с лирическими отступлениями и трагическими обличениями.

— Что послужило толчком именно сегодня поставить спектакль «Слуга двух господ»?

— Импульс всегда один — интерес. Какой бы материал мы не брали нашей компании интересно работать и общаться с классикой, с крупной классикой. Такой как греческая трагедия — чтобы крупный материал. Теперь мы обратили внимание на Гольдони. Это классика Возрождения, крупная такая скала, огромная, не многими покоренная. У этой пьесы своеобразная театральная судьба, есть знаменитый, замечательный спектакль Стрелера, который является замечательным режиссерским решением пьесы, но стал своего рода стереотипом и далеко не отвечает тому, что хотел сказать автор. Есть такой известный парадокс: спектакль Стреллера поставлен в традициях комедии дель`арте, а сам Гольдони боролся с комедией дель`арте. Во многом эта пьеса о первой любви, как ни странно. В ней есть две темы: тема служения — по этой теме и название, а есть еще тема любви. Для нас это даже важнее, чем то, что Труфальдино служит двум господам. Нужно сказать, что мы не спорим с Гольдони, именно так прочитывая это произведение. Эта пьеса написана в период, когда он пристально изучал все, что с ним происходило, с точки зрения любовных отношений. Он же сам был очень любвеобилен, у него было множество всяких романов, он бесконечно влюблялся, впрочем, как все итальянцы. Он написал эту пьесу после двухлетнего молчания, после того как у него была возможность проанализировать свою жизнь.

— Эпоха Возрождения огромна, шедевров колоссальное количество. Почему именно Гольдони и почему именно эта пьеса?

— Да черт ее знает. Она интересная. Надо сейчас сидеть, вспоминать. Почему же, почему?

— Вы перелопатили кучу всякой литературы?…

— Да, нет. Ты знаешь, я как-то сразу ее принес. Откуда она взялась-то я даже не знаю. Я ее принес и сразу сказал про решение. Сказал: «Давайте ставить ее про нашу юность». И все. И это сразу пошло и есть до сих пор. Это будет спектакль про нашу юность. У компании, которая в этом спектакле будет играть юность практически общая и это будет наше высказывание про нашу юность. Это одно поколение. Про это время. Мы уже люди взрослые. Нам уже тридцать и мы будем играть про себя, которым было 18. Понимаешь?

— В связи с этим возник Цой?

— Да, конечно. Это же знак нашего поколения.

— Это будет дворовая история?

— Нет… Возвышенная. Что мы дворовые что ли? Цоя не только во дворах слушали. Какими мы были, такая и история будет. Мы не такие уж и дворовые были. Мы были и простые, и простоватые, и возвышенные, и разные. А в результате эти персонажи будут исполнять арию Каварадосси. Это будет такое движение от Цоя к Каварадосси. Красивое.

— У Стрелера спектакль был построен по принципу комедии дель`арте. Какие у Вас взаимоотношения с комедией масок?

— А у нас нет никакой комедии дель арте.

— То есть вы ее даже во внимание не берете?

— Не-а. Мы изучали ее принципы. Нужно же понимать, знать, с чем ты имеешь дело. Но она нам ничем не помогла. В то время когда Гольдони жил и работал, комедия масок стала рудиментом искусства. Она уже отмирала. Было много разных трупп, которые ездили, зарабатывали деньги площадным искусством. Гольдони собирался реформировать театр, сделать его качественно иным. Конечно же, как всякий реформатор он должен был на что-то опираться и поэтому на базе строил свои реформы трупп комедии дель арте. Нам, глядящим сквозь трехвековую пелену, трудно оценить масштаб тех реформ. Находясь рядом, мы наверняка бы поняли, что это нечто радикально другое. Увидели бы бродячую труппу, которая разыгрывает вчера выученную, сегодня разведенную пьесу и посмотрели бы на театр Гольдони, где нет даже суфлера, где все тексты говорят наизусть, где есть мизансцены, что это попытка серьезного театра, что они своих персонажей берут из жизни — принцип близкий системе Станиславского.

— Спектакль Стрелера, увиденный вами в живую, как-то поломал ход вашего спектакля или вы просто оставили его в стороне как данность?

— Прежде чем приступить к репетициям спектакля я уже видел спектакль Стрелера в записи. Он уже не мог повлиять. И некоторые ребята видели спектакль, даже в живую. У нас были изначально иные намерения. Нам было интересно другое, а не комедия дель`арте. Этот спектакль — замечательное произведение мирового театра Им можно только восхищаться. Он вдохновил, воодушевил. Но одно дело наше эстетическое впечатление от спектакля Стрелера, другое дело — наша работа над пьесой Гольдони.

— В твоем новом спектакле работают ребята, которых уже принято называть твоей командой. И обосновывать их появление в новой работе не стоит. А чем обоснован выбор иных актеров занятых в новой постановке?

— Во многом закономерный приход в команду Евгения Петровича Меркурьева вывел работу на совершенно иной уровень. Хотя мы долго выбирали… Во-первых, он артист Театра на Литейном, во-вторых, он замечательный артист, он очень подходит на эту роль. Почему мы сразу не стали с ним общаться на эту тему, я даже не понимаю. Долго пыкались, мыкались, тыркались. Еще сейчас в спектакле репетирует Вадим Бочанов тоже очень интересный артист. Мы недавно с ним познакомились. Мы многих приглашали, не многие с нами смогли работать.

— Почему?

— Да, пускай сами в себе разбираются. Мне работать легко. Мне кажется у нас очень хорошая атмосфера, а почему им с нами трудно работать это мне не понятно.

— Вы уже второй раз в рамках проекта Мастерской Театра на Литейном работаете вместе с Эмилем Капелюшем. Какое на этот раз пространство вы придумали?

— Это будет такая шаткая земля под ногами. Скользящая земля. Дело ведь в Венеции происходит. Земля на воде.

— В связи с этим будут какие-то аллюзии с Питером?

— С оформлением нужно начать работать, тогда может и появиться. У нас было много разных намерений связанных с пространством. В процессе работы был и Бродский, и туристы бесконечные приезжали в Венецию. Там было очень много туристов. Туристы, туристы, туристы — было очень смешно. Но сюжет пьесы оказался такой самоценный, что он все это вытеснил, и туристов вытеснил. Некогда, просто некогда, понимаешь, такой ритм истории, если в нее подробно всматриваться, что она ничего в себя не впускает.

— Бродский? В связи с чем он возник и куда он ушел? Он ушел совсем или что-то осталось?

— Ушел, совсем, ничего не осталось. Возник в связи с тем, что это Венеция. Потому что хотелось, чтобы было много Венеции. Красивый город. Загадка в нем есть замечательная. С одной стороны — это умирающий город, а с другой — самый красивый. Умирающая красота, уходящая красота. Нам казалось, что это ассоциативно связывается с темой, которая у нас есть. Но не связалось по тону. Бродский эту историю увел совершенно в другую сторону. А это комедия. Смешно должно быть, заразительно. Хохотать должны, хлопать. Куда туда Бродского? Хохот и вдруг: «Набережные безлюдны тра-да-да…» Совершенно другая ткань. И вот Венеции у нас тоже осталось мало. Жалко конечно. Хотя много было фантазий замечательных, с фонтанами, с водой. Ну, может быть, еще все вернется. Посмотрим…

— А какие в спектакле будут костюмы?

— А я не знаю. Я Капелюшу доверяю. Он там что-то шьет, посмотрим, что получится. Я просто очень плохо соображаю в костюмах. В пространстве еще вроде бы ничего, а в костюмах — увы. В Эдипе мне понравилось. Капелюш принес эскизы, я смотрю и думаю: «Какая херня». А у меня уже сил не было бороться, и я пустил это дело на самотек. А потом принесли костюмы такие замечательные, я понимаю, что если бы я туда влез — было бы хуже. Так вот я и сейчас сижу, жду, вдруг повториться.

— Тяжело было работать с текстом?

— У нас вообще не было тяжелых периодов в процессе работы над этим спектаклем. Весь репетиционный период был сплошным праздником.

— Большой будет спектакль?

— Ну, два с половиной часика… Он должен быть смешным.

— Это его главное качество?

— Да. Это должна быть комедия — вынь да положь.

— Какого зрителя ждете?

— Молодого. Ждем молодого зрителя.

— 14-летних?

— 18-летних.

— Тех, кто уже переболел первой любовью?

— Подожди, это у кого когда была первая любовь. У тебя может и в 14, а у меня в 18, в 19 даже.

— Да и у меня не в 14.

— А зачем тогда говоришь про 14.

— Ну, я же не знаю как сейчас молодежь любит.

— Да так же. Так же все. Они любят, может быть, и раньше, но это не первая любовь. У меня тоже раньше были влюбленности и много всякого. Но первая любовь, когда человек — фьюить, все, бах и пумс. Все… сносит башню. Потом ты всю жизнь помнишь, чем отличается первая любовь от всех остальных. Тем, что ты не понимаешь что это первая любовь. Он же не врубается, что именно она сегодняшняя — первая. У него есть череда влюбленностей, соответствующих возрасту, потом наступает очередная влюбленность, может она посильнее, может она от предыдущей чем-то отличается. Но человек же не способен проанализировать — о, это у меня первая началась, а это очередная, одна заканчивается, как правило, потом следующая начинается. Человек начинает мучиться, испытывать странные ощущения, понимать, что что-то не то. А потом уже когда проходит время, довольно значительное, и лет пять и даже больше, только тогда он понимает, какая любовь была первая, и что тогда происходило. И что этого больше никогда не повторится. В этот момент начинается взросление человека.

— Этому осознанию тоже будет место в спектакле?

— Нет.

— Насколько мне известно, было несколько вариантов названий. Можно узнать от чего вы ушли и к чему в итоге пришли?

— Да ну, понимаешь, толком-то не придумали никакого названия. Даже последний вариант, уже после того как окончательно остановились на «Слуге двух господ», смешной очень вариант: «А чернявенький с лица не похож на лгуна». Возникает много вариантов, все они кажутся смешными, а потом проходит дня два и понятно, что такая ерунда. Был вариант «Поколение любви» — он показался многозначительным, был вариант «Набережная неисцелимых» — он показался тяжеловатым. «Новые приключения Труффальдино», «Слуга двух господ, или Двое хозяев одного слуги»

— Первая любовь — это все-таки грустно…

— Ну в конце может быть чуть-чуть взгрустнем. Их жалко должно быть. В хорошем смысле. Они же у Гольдони все наивные очень, светлые. Светлые души. В них нет никакого червя, ни в одном. Ни единого эпизода, ни секунды корысти. Он светлый, воздушный. Все любят, все хотят чего-то хорошего. В результате такая чушь получается.

— До этого ты поставил трагедию, сейчас ставишь комедию. Что будет следующее?

— Трагедия.

— Чтобы не застревать в жанре ты решил чередовать?

— Мы хотим поставить фиванский цикл. «Антигону» и «Эдипа в Колоне», со слепым Эдипом, (мы хотим, чтобы играл Меркурьев). Слепой… всех проклинает направо и налево. Дочерей, сыновей, всех. Поставим как один спектакль «Антигону» и «Эдипа в Колоне», а потом к нему присоседим «Эдипа-царя», то есть все три пьесы зафигарим в один спектакль. Интересно? ВО! Креонта нет. Хотели, чтоб Семак играл, но он что-то не захотел. Тот, кто не хочет с нами работать, он становится мне непонятным, как это с нами нельзя хотеть работать, хм, странно… И с кем это Вы хотите работать, если не с нами? Какие у вас есть альтернативы, интересно?

— То, что твои актеры сейчас стали достаточно популярными, снимаются везде, их узнают, мешает работе?

— Да нет, наоборот помогает. Потому что артисты не должны быть нищими.

— Они становятся от этого свободнее?

— Это, во-первых, а во-вторых, кому интересно ходить смотреть на нищих людей? Зачмаренных и занюханных. А они свободные, умеющие держать себя в нормальном состоянии, так на них и смотреть интересно, правильно?

— С популярностью твоих актеров все понятно, а как дела обстоят с твоей режиссерской популярностью?

— Нормально. Сейчас, после Гольдони собираюсь ставить в Москве «Камеру обскура» с Борисом Щербаковым в антрепризе. Есть такое театральное агентство «Арт-партнер», куда меня пригласили. Старые друзья зовут в Новосибирск работать. В Москву зовут. Театр где я уже поставил спектакль. Потом «Антигона» должна быть. Потом у меня студенты. Я не успеваю всего делать.

— У тебя есть стабильный интерес к классике, ты выбираешь вехи классической драматургии. А тебя не привлекает современная драматургия?

— Я пока не вижу драматургии соразмерной масштабу того, что происходит в нашем мире.

— То есть, нет имен, которые были бы тебе интересны?

— Пока, во-первых, нет, а во-вторых, я не испытываю потребности. Мне начинает хотеться и чувствую, что скоро захочется, но пока мне этим не хочется заниматься. Мне кажется, что авторы не чувствуют нашего времени. Они все пишут про какие-то проблемки, понимаешь? А масштаба катастрофы, который сегодня есть в нашем времени — нет.

— То есть, у тебя трагическое ощущение современности?

— Да. По большому счету, да. Трагедия — это клише со знаком минус. Этим не совсем можно объяснить то, что я имею ввиду. Трагедия возвышающая. Мне кажется, что мы живем на сломе культур. Христианство с ветхеющими идеалами и ценностями. Мусульманство с новой кровью. Есть в этом нечто страшное. «Антигона» у нас должна быть про это, иметь к этому отношение.

— Сейчас много пишут про кровь — Сара Кейн, Равенхилл.

— Это не та кровь. Там проблемы низа человеческого, мне неинтересные. Человек красивое существо. В Библии написано «Человек богу вдохновенен». Бог вдохнул в него вдохновения, вдохнул частичку себя. Человек божественное создание, красивое очень существо, у него тело красивое, у него может быть душа красивая. Современная драматургия начинает замыкаться на проблемах, которые довольно легко решаемы большинством людей. То большинство, которое привлекается теми проблемами и привлекается потому что их у него нет. Дергаются струны, которые есть в каждом человеке. Как, например, авария, остановимся — посмотрим. Мне тоже интересен Равенхилл. Дергает струны, но не те, которые бы нашли в моей душе благодарный отклик. Почему не подумать, что как человек был со всеми своими страстями и пороками, так он и с ними и остался. Так человек был и остается со всеми своими возвышенностями и прекрасностями. Почему человек в наше время должен не утеряв одно утерять другое? Он как был прекрасен и низок, так и остался низок и прекрасен. Мне интересно заниматься прекрасной частью человека. Сейчас, репетируя Гольдони, испытываем большущее наслаждение. Там нет речи о низе, черноте психологии — наивные, светлые души. И с такой благодарностью все это отзывается в наших душах. Я надеюсь, что с благодарностью отзовется и в душах зрителей.