Top.Mail.Ru
КУПИТЬ билеты
«Не тем будем помянуты»
Пресса «Поминальная молитва» Григория Горина
Автор: Шитенбург Л.//Город-812. 28.04.2014   
У последних спектаклей известного и опытного режиссера Александра Кузина есть одна удивительная особенность: они созданы словно в вакууме. Вроде бы и пьесы выбираются интересные, острые — но либо вся острота их осталась в далеком прошлом, либо как раз этой-то очевидной остроты режиссер всеми силами пытается избежать.
Невозможно объяснить появление «Тартюфа» в ТЮЗе в тот конкретный момент, когда он был там поставлен (ни с точки зрения эстетики, ни с точки зрения идеологии). Еще менее понятна состоявшаяся там же премьера «Датской истории» (пьесы Адольфа Шапиро про Гадкого утенка): история о талантливом танцовщике-лебеде, не похожем на заскорузлых самодовольных обитателей птичьего двора, и в конце концов рванувшем заграницу вместе с международным творческим лебединым коллективом, была сыграна как нечто абстрактное, ни к какой исторической реальности не имеющее никакого отношения. Даже учебное пособие для младших школьников на тему: «великий Барышников бежит из СССР» было бы и своевременнее и достовернее — актерам трудно изображать эмоции, решительно ничего не имея в виду.
Надежды на то, что такая вот «Датская история» окажется вновь актуальной (просто потому, что на птичьем дворе настала новая пора высокоморального кудахтанья), к сожалению, не оправданы. Спектакли Кузина упорно сопротивляются любым, даже самопроизвольно возникающим связям с сегодняшним днем, иногда робко и безосновательно претендуя на некие «вневременные мотивы», а иногда и просто так, от общей художественной дезориентации. Не так давно в театре «На Литейном» Кузин выпустил «Последних» Горького: история про то, как гибнет и вырождается дворянский род по мере того, как все его члены оказываются среди коррумпированных и озверевших полицейских или жандармских чинов, была подана с томностью саги о разорении вишневого сада. Вокруг матери семейства бесновались изуверы в мундирах, а она все всплескивала руками и неоумевала, отчего это малютки пребывают в депрессии.
Когда Кузин взялся ставить там же на Литейном «Поминальную молитву» Григория Горина, вопросов «зачем?» уже не возникло: а почему бы и нет? Если с такой благонамеренной целеустремленностью продолжать прятать голову в песок, утверждая, что там, на дне песочницы, открываются глубины и вечные ценности, можно ставить хоть Шекспира, хоть Гельмана — они не укусят. Беда (одна из бед) спектакля состоит в том, что забыть ленкомовскую «Поминальную молитву», при всем желании не удастся: захаровский хит видели почти все и не раз (как и телеверсию), решения и интонации того спектакля в ведомстве народной любви давно уже находятся по соседству с «а вас, Штирлиц, я попрошу остаться». И если сделать слабее, да еще и, упиваясь иллюзиями про «вневременной гуманизм», ничего не иметь в виду, то результат получится весьма худосочным. В лучшем случае трогательным — как нынешние попытки школьников из возрождающихся драмкружков сыграть в «Шерлока». Все классно — шарфик у нас уже есть.
«Шарфик» на Литейном тоже есть: Кирилл Пискунов сочинил незатейливое, но удобное сценическое оформление «одной абсолютно абстрактной деревни», Вячеслав Окунев создал этнографически убедительные костюмы (исключая платок с характерным рисунком английской фирмы «Burberry» — на еврейской девочке из местечка это смотрится особенно круто, я всегда это говорила). А дальше в спектакле возникает тот щекотливый момент, который Беня Крик обычно прерывал предложением «перестать размазывать манную кашу по чистому столу».
Сделаем оговорку. В «Поминальной молитве» на Литейном есть Валерий Кухарешин. Это та степень сценической неотразимости, о которой Александр Абдулов (в роли Менахема-Мендла) говорил: «Отойди, дитя должно видеть прекрасное!» Кухарешин выходит на сцену — и мы видим это «прекрасное». У нас еще три часа, чтобы хорошенько все рассмотреть. Однако сказать, что Валерий Кухарешин играет роль Тевье-молочника, было бы не совсем справедливо. Артист, скорее, намекает нам на то, что в принципе, при каких-то иных обстоятельствах, был бы непрочь обдумать такое предложение, и вот, допустим, эту сцену, он мог бы (в будущем, когда уж все начнется всерьез) сыграть примерно вот так. Будущее так и не наступает.
Есть в «Поминальной молитве» и Татьяна Ткач (она играет Голду): певучие материнские интонации замечательной актрисы — это самостоятельная самоценная мелодия, она независима ни от пьесы, ни от спектакля, ни от персонажа. Если у Татьяны Ткач есть возможность сказать: «Девочки!» — вы уже не зря пришли в театр.
А еще в этом спектакле есть евреи. То есть, по идее, должны были быть. Но похоже, еврей на всю «Поминальную молитву» остался один — художник по свету Евгений Ганзбург (подозрительно хорошо справившийся со своей работой). То, что вытворяют на сцене те жители Анатовки, которые «никогда не снимают шапок», покрыло бы ранней сединой все пейсы от Жмеринки до Гайсина. Говорить с характерным акцентом молодые артисты Литейного не в силах, хотя пытаются: чемпионом в этом виде соревнований следует объявить местного ребе, он сделал идиш разновидностью кавказского наречия (утешает лишь то, что и местный урядник не в силах освоить суржик). Танцевать они не могут — даже те элементарные «два прихлопа, три притопа», что оставил дилетантам «на бедность» Гали Абайдулов, выполнены в технике «враскоряку». Играть они не могут в принципе. Если Александр Безруков, пребывающий, похоже в перманентном ужасе от роли Менахема-Мендла (что свидетельствует в его пользу — он понимает масштаб задачи), еще пытается кривляться с отчаяния, то остальные сдаются сразу. Нет здесь ничего специфически национального (как не было его у Леонова, Ульянова, Абдулова, Ступки) — надобен всего лишь талант, хороший актерский слух, дисциплинированное тело.
Но главное, конечно, в том, что очень трудно «за просто так» выселить евреев из родной Анатовки за черту оседлости и ничего при этом не иметь в виду. Трудно выдержать благонамеренную мину — и, согласно пьесе, устраивать сцену погрома. Погром получается неловкий, скукожившийся, убогий, с верещащей невнятные слова девицей — то ли черносотенкой, то ли комиссаром (трактовать следует, колеблясь вместе с линией минкульта). Зато страстное воодушевление зала сопровождает реплики, вроде «в Киеве мы уже добились кое-каких прав» или «не нужны нам в Киеве никакие революции». Свежевыжатый верноподданический пафос (привнесенный публикой, только что оторвавшейся от телевизора) захлебывается на следующей же фразе — потому что этот текст написал Григорий Горин. И тексты его до сих пор работают. Снова работают. Как говорил его декан Свифт: «Записывайте! Я диктую!»