Из Вологды в Керчь, из Керчи в Вологду. Их герои бродят по темному лесу надувных колонн, надеются, верят, любят. Благородные, великодушные, щедрые, несмотря на свою «чертовскую» профессию и бедность.

Да и сами они немногим отличаются от своих персонажей. Точно так же странствует из Вологды в Керчь, из Керчи в Вологду, из театра в театр Алексей Девотченко. Ушел из императорского Александринского театра в более маленький — «На Литейном» Александр Баргман. Дмитрий Бульба тоже в свое время сменил ТЮЗ на Литейный. Немногое изменилось со времен Счастливцевых и Несчастливцевых.

И артисты не изменились. Речь здесь не об отсутствии Станиславского и Михаила Чехова, а о профессиональных навыках, «заболеваниях», привычках. Артисты все так же играют, гуляют, проживают свои радости, не теряя веры в дело, которым они заняты, или теряя ее. Может, поэтому настолько теплым кажется в спектакле Г. Козлова «Лес» отношение актера к персонажу: Алексея Девотченко — к Аркашке Счастливцеву, Александра Баргмана и Дмитрия Бульбы — к Геннадию Демьянычу Несчастливцеву. И может, это эпатажник Аркашка бегает из одного театра в другой? Может, это Геннадий Демьяныч никак не может вспомнить Шиллера и услышать суфлера? Может, это Несчастливцева после спектакля закидывают записочками молоденькие гимназистки?

Николай Хрисанфыч Рыбаков и Геннадий Демьяныч Несчастливцев были очень похожи, вплоть до фактов биографии. Оба они были «львами». Оба не терпели подлости. Оба в трудную минуту помогали товарищам. И фраза, кинутая Рыбаковым Несчастливцеву, была не столько пьяным бредом, сколько пророчеством великого провинциального трагика: «Ты… да я… умрем…» Не станет больше таких людей, как они, таких актеров. Николай Хрисанфыч ошибся. Не умерли.

Несчастливцевых в спектакле «Лес» два: А. Баргман и Д. Бульба. Играют по очереди и по-разному. Как известно, в таких случаях сравнение неизбежно. Но сравнивать тоже можно по-разному. Не «кто лучше, кто хуже»,- их можно сравнить лишь по принципу «кто что играет». Александр Баргман более точен и чуток, и это значит, что спектакль никогда не развалится и будет становиться лучше и лучше. А Дмитрий Бульба своей «загульностью» заставляет вспомнить далекий XIX век и анекдоты про Николая Хрисанфыча… Один из них вытаскивает спектакль из прошлого в наше время, другой этот спектакль возвращает в прошлое.

Драматический артист

Геннадий Демьяныч Баргман мешком лежит на сцене до тех пор, пока артисты театра на Литейном не допоют свою песню и не уйдут по «дороге цветов». Устало волочится он вслед за ними, за своим несбыточным дымчатым сном. «Сапоги всмятку», запыленная на вешалках Театра на Литейном холщовая хламида, дрын, выломанный в близлежащем лесу, да защищающий от жестоких приволжских комаров капюшон — «из Керчи в Вологду», из Александринки на Литейный. Он напрягается, увидев идущего ему навстречу чумазого, чем-то похожего на сбежавшего народовольца, человека в драных джинсах. Две фигуры останавливаются, медленно и опасливо двигаются друг навстречу другу. Секунда — прошли мимо — и вдруг взгляд назад: «А-аркашка?..» — все еще не веря, что перед ним действительно собрат по сцене, протягивает Геннадий Демьяныч. Чтобы дать возможность товарищу узнать себя, скидывает капюшон, обнажив наспех замотанную голову. Короткая борода, грустные, но живые глаза, и поседевшая шевелюра.

Оба Несчастливцева непредсказуемы. Когда бенефис у Геннадия Демьяныча Бульбы, становится жаль, что в нашем провинциальном городке нет суфлеров. Никогда не знаешь, какую сцену подзабудет праздничный Геннадий Демьяныч. А с Геннадием Демьянычем Баргманом все гораздо более неожиданно. Он нервный, этот Несчастливцев. Профессиональное заболевание, называется… дай Бог памяти… мульки… нет… неврастения, вот! Так что если вдруг после трагического монолога Геннадий Демьяныч вдруг захрюкает кабаном или замяукает котом, не удивляйтесь. Неврастения не претит благородству.

Геннадий Демьяныч Баргман — не трагик. Он — драматический артист, в полной мере освоивший грядущего Станиславского. Игра стала частичкой его жизни, а множество ролей, от Фабрицио до Картофельного Эльфа, сделали его универсальным артистом. Он ходит из Керчи в Вологду, а обрывки ролей роятся в голове, и, нет-нет, в нужный момент прорвутся на свет высокими фразами — к удивлению усадебной публики. Трудно Геннадию Демьянычу, попал в трудную житейскую ситуацию — артистическая память (можно сказать — артист Несчастливцев) подкинет спасительную фразу. Финальный шиллеровский монолог читается именно как цитата. Прорвалась она на свет, а откуда пришла на ум — Геннадий Демьяныч позабыл.

Он кутила и гуляка. «Мы пьем, шумим, представляем пошлые, фальшивые страсти, хвастаем своим кабачным геройством…» Как он жалок! Бьется в истерике, понимая, что помочь Аксюше не может. Плачет, искренне плачет. Но Аксюшина попытка наложить на себя руки приводит его в сознание. И вот он уже с азартом взмахивает рукавами белой рубахи, призывая сестру в актрисы: «Посмотри на меня. Я нищий, жалкий бродяга, а на сцене я принц!» Принц Гамлет. На императорском театре.

Он нищ, он беден. Сколько радости приносят ему с таким трудом добытые деньги! «Покутим!» Деньги в кармане прибавляют сил и надежд на будущее. Словно в минуту первой встречи хватает Геннадий Демьяныч Аркашку на руки. И кружатся, кружатся они по помосту, предвкушая праздник. «Покутим?» Конечно. Как водится у артистов. И кутеж начинается. На голову — разбойничья «пугачевская» повязка, в руку -бокал шампанского. Все ценности этого дома, даже Раиса Павловна, любимая тетушка, поблекли, стали ненужными. И можно вволю повеселиться.

Он щедр и благороден, когда молит тетушку и Восмибратова дать Аксюше приданое. Тысячу. Это мало, на самом деле мало для них. И много для него. И это «много» у него есть. В Нижний, на ярмарку… В труппу… На тройке… На пароходе… Мечты и реальность. В ущерб мечтам выбрана реальность. Свою тысячу Геннадий Демьяныч отдает Аксюше. И уходит.

Трагик

«Играл он Несчастливцева, подчеркивая благородство души… увлечение классиками. Текст классика он не разграничивал с действительной жизнью… И, высказав сначала свои мнения, он тотчас же непосредственно переходил в этот текст. Так, произнося тирады из Шиллера, Несчастливцев… говорил их как бы от себя».

Если вы скажете, что эти слова написаны про Геннадия Демьяныча Бульбу, вы ошибетесь. Это воспоминания Константина Николаевича Рыбакова о том, как Несчастливцева играл его отец — «сам Николай Хрисанфыч». Но артисты изменились не настолько сильно. Примадонна театра на Литейном Ольга Самошина писала в «Ежегоднике императорских театров» про «долины» Дмитрия Бульбы. «Долины» были и у Николая Хрисанфыча. Изменилось немногое.

Широкая, почти рыбацкая шляпа, палка, на которую Геннадий Демьяныч опирается, трещит под его усталой тяжестью. Он сразу заполняет собой пространство зала. Его мощная фигура никогда не теряется среди колонн.

Жесткий, напористый, грубый, но в то же время слабый, беззащитный, добрый и непосредственный. С этой же непосредственностью он мог бы схватить Аркашку за воротник одной рукой, а другой — «Как размахнется, да кулаком меня по затылку как хватит…» Он вполне мог бы поэкспериментировать с собратом по сцене, как ребенок, кормящий кошку мылом. Но экспериментов над Аркашкой Г. Д. Бульба не проводит, хотя относится к нему гораздо более грубо, чем Г. Д. Баргман. Аркашка для него собрат по сцене, но собрат не самый дорогой.

А в гневе… О! Не сталкивайтесь с ним в гневе. Палкой убьет и съест. И оправдается: «Лев ведь я…» Если Геннадий Демьяныч Баргман разогревает в себе сценическую злобу, то Геннадий Бульба злится не по-сценически. Он не рычит: «Что я с ним сделаю!!!» — и потом самому себе удивляется: «Что я с ним сделаю…» Он сразу впадает в ярость.

Добыть у Восмибратова нечестно отнятые деньги! Улита, Буланов и Аркашка облачают Г. Д. в «доспехи», но эффектная поза памятника — только поза, и как только появляется Восмибратов, ходули пафоса падают. Нет, он не Баргман, он другой. Если первый до определенного момента играет, выразительно шевеля губами: «ПОДОЙДИ СУДА…», то Геннадий Демьяныч Бульба практически сразу скидывает с себя маску трагика и остается человеком — злым, разъяренным, усталым. Он не разделяет актера и человека, как Баргман, он сначала человек, а потом уже трагик. «Текст классика он не разграничивал с действительной жизнью…» Грань между реальным и иллюзорным миром стерлась. Все слилось в человеке. Он тоже не помнит, чей текст цитирует, потому что этот текст — его слова. Смешно и грустно. Так проживается жизнь — на сцене и в реальности.

Он любит Гурмыжскую. Это чувство и тянет его в «Пеньки», домой. Но он ушел делать карьеру нормальным человеком, а пришел артистом. И стена непонимания все выше и выше. «А она, она… Это ли любовь за любовь?» Больно и грустно ему слышать от Аркашки, что тетенька, любовь к которой он пронес через всю жизнь, и недоучка Буланов называли его дураком. Она, «прекрасная женщина», оскорбляла его? За что? Какой повод он подал для этого? Придет разочарование в Раисе Павловне, и разочарование будет велико. Он потерял любовь, но… обрел Аксюшу. Актрису, artистку. «Мы бы вместе такую труппу составили…» Многое еще придется пережить и перенести в жизни этому большому ребенку. Но это будет уже не так тяжело. Он избавился от иллюзий и тяжелого груза дымчатых воспоминаний. Он готов уйти. И уходит.

Комик

Босые ноги, изодранные джинсы, ботинки с желтыми носами на плече, чумазое лицо — Аркадий Девотченко меняет очередной театр. В Керчь! Ему, эпатажнику и пьянице, легче всех находиться в этом мире. Этот мир ему ничего не должен, он этому миру тоже. Где бы только раздобыть денег? Где бы выпить? К дяде наведаться? Казалось бы все прекрасно — водки пей сколько хочешь. «А не удавиться ли мне?» Его мятежная душа так и не нашла себя, но он по этому поводу не огорчается.

За этим человеком чувствуется длинный-длинный сценический путь. Трагический пафос — «Каково это, Геннадий Демьяныч, человеку с возвышенной душой — в суфлеры!!!» — дает понять, какие роли Аркадий Девотченко играл до «любовников». Но не сложилось. «Ты ж тогда, Аркаш, любовников играл…» — треплет Несчастливцев друга по лысеющей голове. Не сложилось ни там, ни там, ни там. Но Аркашка не унывает. «Разбившись с театром», он идет в Керчь, МДТ или Вологду, смешно выкидывая ноги вперед. Он был у родных. Но воля оказалась дороже. Театр оказался дороже. Вирус театра, как правило, неизлечим. «…Да ночью и бежал из окошка».

Встреча с Несчастливцевым меняет многое. Геннадий Демьяныч Баргман — близкий старый друг и коллега. Геннадий Демьяныч Бульба — товарищ по несчастью и средство не остаться одному. Поэтому Аркашка так не хочет отпускать его в «Пеньки».

Что наиболее странно, так это то, что к Аркашке отнестись плохо нельзя. Его пьянство, его агрессия, даже его жадность гораздо симпатичнее, чем многие проявления положительных чувств жителей «Пеньков». Аркашка в своей жадности смешон, но не жалок. Он, приземленный взъерошенный воробей, моментально захватывает зрительный зал своим житейским азартом.

Но воробей — тоже птица, и эта птица летит. Труба, в которой Аркадий Девотченко носит сивуху, оказывается, способна издавать музыкальные пассажи, а сам Аркадий, хлебнув шампанского, способен забыть обиду на Геннадия Демьяныча. И вот уже оба пьют на брудершафт с Милоновым и Бодаевым. Да, этот склочный тип вдруг взлетает. Взлетает вместе с Геннадием Демьянычем, когда вдруг Аксюша с ходу начинает декламировать монолог Гамлета. Взлетает, когда погружается в стихию театра. Взлетает, защищая перед Улитой призвание артиста. И это самая важная черта Аркадия Девотченко. Совмещение высокого и низкого, трубы и бутылки, черта и первого любовника.

Геннадий Демьяныч выкрикивает «Лесу» свои последние слова и мешком, в бессилии опускается на пеньковскую землю, усеянную сосновыми иголками. «К становому его!» — требует Бодаев. А Несчастливцев этих слов не помнит. И тогда совершенно преобразившийся, успокоившийся Аркашка с достоинством ударит зеленым мейерхольдовским париком об пол. «Ошибаешься. Цензуровано. Одобряется к представлению. Шиллер! „Разбойники“!» Под гром аплодисментов тряхнут artисты руками и зашагают в неизвестность — может, в удачу, а может, в нищету. «Руку, товарищ!» А за ними, забыв Островского, убежит Аксюша, швырнув деньги «пеньковцам».

Счастливцев и Несчастливцев сидят на помосте. «Жалованье задерживают…» — «А как пьесы ставят, хоть бы и в столицах…» Вечные проблемы актеров. За бесценок дарить людям бесценное. Что делать? Налить спиртного из трубы, выпить, закусить слезой, вспомнить Николая Хрисанфыча Рыбакова и сказать: «Руку, товарищ!» В Керчь али в Вологду. «Там труппы нет…» — «Ошибаешься…» Там, где будут artисты, театр будет всегда. И есть только одна опора. «Руку, товарищ!»