Театр не хочется расстаться с Александром Моисеевичем Володиным. Лютым морозным днем на комаровском кладбище прощание было обжигающе горьким. У поминального глотка водки оказалось долгое послевкусие. Горьковатое, как тот глоток.

Начиная с «Фабричной девчонки», Володин выступает болельщиком в вечной тяжбе социума и личности. В первом и остром его романе с театром — от «Пяти вечеров» до «Назначения» — исторически точный и острый рисунок этого драматического баланса.

Как и пристало настоящему театральному роману, он катастрофически пресекся. Официозное третирование за «мелкотемье» увело драматурга в кино. И все же внутренний сюжет его творчества до конца дней един; иногда он лирически напряжен, иногда лапидарен и афористичен, как в притчах, с которыми позднее драматург вновь повернулся к театру.

«С любимыми не расставайтесь» — пьеса, не выдерживающая сравнения с володинской классикой начала шестидесятых. Но и в 1972 году драматург добился от театра взаимности: постановка Геннадия Опоркова в ленинградском Театре Ленинского комсомола осталась в памяти поколения.

Там было пустынное бесприютное пространство условного «парка культуры и отдыха» (художник Ирина Бируля), в котором героиня буквально места себе не находила; морок аттракционов из-под тяжелой руки массовика-затейника был агрессивен. Еще была щемящая попытка героини преодолеть одиночество в компании подруг.

У Опоркова тут был музыкальный акцент действия (женщины пели), реальное противостояние фальши «парка» и «суда». В финале эта музыкальная линия получала завершение: вопль Кати в больнице — «Я скучаю по тебе, Митя!» — многократно повторенный, у Ларисы Малеванной становился музыкальной фразой. Все, кто его слышал, несут в себе ее заклинание вот уже 30 лет.

Александр Галибин поставил эту пьесу сегодня в Театре «На Литейном». И внове драме Кати и Мити аккомпанирует череда пар, проходящих по бракоразводным делам. Драматическая володинская ирония сказалась в этой связке индивидуального и общего (серийного, массового). В новой постановке этот мотив усилен.

«Семь пар нечистых» — все эти Козловы, Шумиловы, Керилашвили — образуют цепь отчетливо артикулированных дуэтов, причем их истории обращены не к нам. Более или менее колоритные эпизоды этих ансамблей словно уравнены и отстранены фигурой Судьи (Ольга Самошина). Величавая в своей черной шелковой мантии, она менее всего воплощает ужас ханжеского советского официоза, о который колотятся живые люди с их драмой, и окончательно разбиваются семьи.

Напротив, фигура Судьи акцентирована в спектакле как некое мудрое внеличное начало, необходимый и горестный противовес пестрому прибою житейской суеты. Декорация Александра Орлова фактически доводит до предела притчевую основу, важную для Володина. На фоне белой стены и крашенных белых стульев, разномастных и разнокалиберных, свивается в гирлянды и рассыпается на звенья хор персонажей. Костюмы Стефании Граурогкайте — масочный привет из начала 70-х, неожиданно яркий на белом компьютерно-стерильном фоне декорации Орлова.

Сюжет абстрагирован, он именно кристаллизовался, сравнительно с давней версией. Истории разводящихся пар могли бы волновать не меньше, чем нервные ситуации сериалов, но тут именно цепочка драматургических медальонов, четки в руках Судьи, фигуры в черном. Добротная игра в этих «человеческих, слишком человеческих» мини-сюжетах не исключает несколько отстраненной их подачи: через минуту персонажи будут поглощены хором, растворятся без остатка.

Парабола, совершенная в новой постановке, отчетливо ощутима в эпизоде с участием Инны Слободской. Эта роль — наследство давней постановки Геннадия Опоркова, цитата из нее. Женщина приходит в развалившийся мир Кати и Мити «по обмену», и со своей проблемой.

«Перегородка», которой она пыталась отделить свой суверенный мир и от которой теперь никак не может избавиться, — это классический абсурд. Здесь мера володинского понимания реальной неразрешимости жизни. Недоуменная интонация женщины, ее сердечность и растерянность — из старого спектакля, камертон другого оркестра. Абсурдность ситуации тем самым делается еще более непреложной.

Знаменитые жутковатые «приколы» затейника в парке культуры и отдыха — «бег в мешках», «третий лишний» — здесь уже никого не пугают. Наводящий ужас аттракцион, по-видимому, сделался нормой повседневности, и бег в мешках воспринимается как привычный моцион, вроде зарядки, без какой-либо символической нагрузки.

Пространство спектакля не столь пустынно, сколько пустотно. То цветные, то черные зонтики в руках персонажей — только аксессуары. Музыка из «Шербурских зонтиков» и «Мужчина и женщины», многократное пение и танцы «хора» — весь настойчивый музыкальный ряд постановки (работа Ивана Благодера) — никак не настольгичен, не призван создавать «атмосферу»: это те же цветные осколки, тот же коллаж, маркирующий и отстраняющий ушедшую эпоху, как цветная гирлянда костюмов Граурогкайте.

На этом фоне «Санта-Лючия» в устах все потерявшей, потерянной Кати (Мария Овсянникова) — тоже знак, знак потерянного рая, недающегося счастья, как не дается бельканто этой тощей и упрямой девочке в мини. Она мизансценически выделена в спектакле, ее статуарность, конечно, значима и оттеняет сценические эволюции пестрого хора. В финале она встает на стул и поет, как дитя перед гостями, затем уходит в зияющую темноту открывшейся глубины сцены.

Горьковатое послевкусие володинского театра — 30 лет спустя.