Черно-белая программка, на обложке — чуть расплывчатый негатив портрета, скорее даже абрис Ивана Тургенева, при этом писатель представлен в черных очках. Сверху, над портретом, прописью «Отцы», внизу — несколько нарочито коряво — «и сыновья». Логотип и название театра — совершенно иным, третьим типом шрифта, главный режиссер — четвертым. Если открыть программку, то внутри — разношрифтность и разностильность еще более усугубляются.

И оно бы ничего, и не стоило бы уделять столько времени описанию программки, да только все, что представлено в ней, воплощается и на сцене. Та же эстетика ч/б, та же жанровая разноголосица.

Попав в зал еще до начала показа, публика видит черную площадку, в глубине — черный рояль и черный же круглый обеденный стол, несколько стульев. Слева — черная кровать, справа — несколько с нахлестом на зал — возвышается какая-то конструкция, которая, по-видимому, служит верандой в доме Кирсановых (у драматурга, по крайней мере, в ремарках она фигурирует). По диагонали — из глубины к авансцене — протянута белая штора с условно прописанным, точно тушью выполненным, пейзажем — церковь, беседка, деревья, дорога.

По одну сторону занавеса Евгений Базаров мечется в агонии, по другую — под страшную музыку — наступают все остальные будущие участники действа. Когда выйдут они из-за этой хлипкой перегородки, легко устранимой преграды, отделяющей «отцов» от «сыновей», станет заметно: принцип ч/б соблюдается и в оформлении костюмов (художник по костюмам Михаил Воробейчик). Единственное, что удивляет — разностильность нарядов: кто-то из дам в платьях с завышенной талией, кто-то, как Катя, в сарафане по лодыжку; Павел Петрович и Николай Петрович вроде бы в костюмах XIX века, Аркадий и Евгений — в одежде явно современной. И вроде понятно: старшее поколение осталось в прошлом, очередь за молодыми, опережающими время. Все так — да не так. Вот Одинцова — в каком-то условном вечернем туалете, подходящем и туда, и сюда.

Но и это было бы полбеды, если бы не разные способы существования артистов: Аркадий (Григорий Некрасов) чрезмерно суетлив; Базаров (Иван Рябенко) излишне нервен; дамы, кого ни возьми, за исключением, пожалуй Фенечки (Ольга Иванова), несколько экзальтированны. Хорош Прокофьич (Вадим Бочанов), искренне любящий Аркашу, поглаживающий его смиренно по голове, точно дите неразумное, — особенно трогательно это смотрится в те моменты, когда Аркадий, подражая Базарову, начинает вещать о новых временах да новых ценностях. Интересен и убедителен Сергей Гамов, исполняющий роль «портновского манекена» Павла Петровича: мотив любовного чувства к Фенечке, завладевшего им, считывается мгновенно.

Необходимо отметить, что Сергей Морозов работает с текстом Брайана Фрила довольно бережно. Даже вкрапления оригинального текста Тургенева почти незаметны. Сцена за сценой он следует за Фрилом, воспроизводя на сцене малейшие пожелания драматурга: сказано, что актеры уходят в темноту, и на сцене — зтм; прописано, что Аркадий и Катерина играют в четыре руки, и они действительно играют. Вопросы вызывает нарочитая иллюстративность пьесы и отсутствие внятной режиссерской концепции: собственно, про что история? И особого конфликта между отцами и детьми нет — герои мигрируют из одной крайности в другую, бегают, таща за собою занавес, отделяющий одну часть пространства от другой, а потом и вовсе убирают его: а зачем он? Границ-то нет: все одним миром мазаны. Да и с трагедией гибели Базарова как-то не очень задалось: в финале, обряженные в парадные одежды, отметив Праздник урожая, всё равно все счастливы — поют, танцуют, устраивают пышные обеды с непременным тостом «За здравие!» Как после спектакля заметил один критик: «Главное, что победила жизнь». И правда. И хорошо.